Это было за несколько дней до Пасхи. Я стоял у открытой могилы на нашем красивом кладбище. Природа просыпалась после зимней спячки и со всех сторон звучало пение птиц. Но небольшая кучка людей, собравшаяся у могилы, казалась довольно безучастной. Хоронили 50-летнюю женщину, о которой никто не скорбел. Я плохо знал ее. Она была очень видной женщиной, овдовевшей уже через два года после замужества. Торговлей овощами она зарабатывала на жизнь себе и своей единственной дочери. Все знали, что она была женщиной честной и строго придерживающейся своей веры. Ее соседи говорили, что она была благочестивее всех благочестивых людей. На самом же деле она строго, до фарисейства, осуждала всех. Она относилась к тем людям, которые осуждают всех на погибель, если те не такие, как они. Никто не любил ее, а потому так мало людей провожало ее на кладбище.
Мы, конечно, понимали, что соседи не очень скорбели об умершей. Но мне было совершенно непонятно то, что ее единственная 23-летняя, элегантно одетая дочь стояла у открытой могилы холодная, как мраморная статуя. Она не уронила ни слезинки. Ни одна ресничка не дрогнула на ее глазах ни тогда, когда я проповедовал Евангелие у гроба, ни когда тяжелые комья земли глухо застучали по крышке гроба; она не шелохнулась и тогда, когда соседи, уходя, пытались выразить ей несколько слов соболезнования. Не глядя на них, она протягивала им кончики пальцев. Я видел ее лет десять назад, когда она была еще красивым подростком, но с тех пор не встречал ее. И все же я решился обратить ее внимание на неподобающее поведение, потому что соседи уходили быстрыми шагами, возмущенные и рассерженные таким поведением дочери у свежей могилы матери.
Она ответила мне, не отрывая взгляда от земли, беззвучным голосом: «Господин, я мертва; тело мое живо, но я мертва. Пожалуйста, не обращайтесь ко мне как к живому человеку». Я вопросительно посмотрел на нее, тогда она продолжила: «Для меня осталось только два пути: сумасшествие или самоубийство; а за ними полыхает только ад». Она задрожала, как будто от холода, хотя была одета в теплую шубу.
Я был настолько поражен, что не мог произнести ни слова в ответ. Но хорошо чувствовал, что обременяю ее. Ко всему, она холодно и как будто с усмешкой поклонилась мне, как бы говоря: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Не всегда оправданны слова: «Добродетели ненавязчивы». На этот раз я был довольно невежлив в своей навязчивости. Но было ясно, как день, что необходимо помешать свершиться большому несчастью, или открыть ужасающую тайну, или – и то, и другое.
В общем, я проводил несчастную девушку к ее машине и поехал с ней в скромную квартиру ее матери, ставшую теперь ее квартирой. Внутренне я молил Небесного Отца дать мне доброе слово, способное снять непосильное бремя, довлеющее над молодой девушкой. Но за все время довольно продолжительной поездки, что бы я ни говорил, я не мог заставить ее вымолвить даже одно слово. Казалось, она решилась молчать.
Когда мы приехали в дом матери и она сняла шубу и шляпу, страшная мысль током прошибла меня при виде ее элегантной одежды и дорогих украшений, не согласовывающихся с положением дочери простой продавщицы овощей: она – распутная девка! И как будто прочитав мои мысли, она, грубо и насмешливо, подтвердила: «Да, господин пастор, я – глубоко падшая женщина. Теперь вы знаете достаточно. Я приехала сюда из Гамбурга, потому что моя здешняя подруга написала мне, что пожилая женщина скоро умрет. Но я успела застать ее еще живой. Она не промолвила ни слова; она даже не взяла моей руки; нет, она оттолкнула ее. Но она посмотрела на меня долгим, до бесконечности долгим взглядом. О, это был ужасный взгляд! И этот взгляд сказал мне: «Ты опозорила сама себя, ты опозорила меня; ты разбила мое сердце; будь ты проклята навеки!». Затем она с презрением отвернулась к стене и вскоре я услышала ее предсмертные стоны и последний вздох.
Вот, господин пастор, теперь вы знаете все, - сказала она. И еще я услышал невысказанные слова, – Почему вы, наконец, не уйдете?»
Но теперь я вообще расхотел уходить. Я просто не мог уйти! Но Евангелие не было теперь благой вестью для этой погибшей души. То, что я всегда говорил о всеобъемлющей благодати Божьей, не оказывало ни малейшего впечатления на эту девушку. Ах, если какая-нибудь женщина затоптала в грязь свою честь и воспитание, то она становится более безбожна и намного недоступнее для благодати, чем преступник-мужчина.
Когда я сказал ей, что она, вероятно, превратно истолковала взгляд своей матери, - возможно, она вложила в него другой смысл, - девушка лишь насмешливо улыбнулась: «Я знаю то, что я знаю», - отрезала она коротко и решительно. С душевной мукой и состраданием сказал я ей, обремененной, чудесное слово Божье из Исаии: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя» (49:15). Естественно, я пытался этим местописанием указать ей на отверстую дверь благодати. Но она с торжеством обратилась ко мне: «Вот видите: «...если она и забудет»!.. Значит, Бог допускает мысль, что мать может забыть свое дитя, что она его ненавидит и проклинает. Так и у меня… И эта женщина, которая когда-то была моей матерью, права. Безумие и ад – вот что ожидает меня!».
Да, она, вероятно, видела, что идет всему этому навстречу. Где-то в ее больших страдающих глазах горел испепеляющий огонь безумия и ада, когда она, бледная и дрожащая, выпрямившись, стояла предо мной.
Я страдал. Но не переставал взывать: Господи, помоги мне! - И Он помог. Какой-то внутренний голос напомнил мне именно в это мгновение о моей последней проповеди об отречении Петра, который не впал в отчаяние, потому что, несмотря ни на что, Спаситель посмотрел на него взглядом, полным благодати и сострадания. Этот взгляд Спасителя имел однажды большое значение и в моей жизни. Потому я остался стоять перед этой отчаявшейся девушкой. Я имел внутреннее убеждение: ничто другое, как только этот взгляд Спасителя может стать противоядием от ядовитого взгляда матери. Бог даровал мне теплые, впечатляющие слова...
Несчастная девушка сидела с закрытыми глазами и молча слушала. Хотя один раз она все же возразила: «Преступление Петра было далеко не таким ужасным, как мое. Его грех был только минутной слабостью, я же годами жила во грехе и опустилась так глубоко, как только может опуститься женщина». Но она постоянно возвращалась назад ко взгляду Спасителя, полному благодати. И я показывал ей, что этот взгляд, полный сострадания и милости, помог даже Марии Магдалине, имевшей в себе семь бесов. Она все еще недоверчиво качала головой. Когда же я, наконец, хотел закрыть свою Библию, так как мне все же пора было уходить домой, она вся подалась вперед и со страхом воскликнула: «Пожалуйста, не закрывайте; я, может быть, не найду сама это место!». Это вселило в меня надежду. Я долгое время постигал урок, что крепкое дерево невозможно сокрушить одним ударом и что отчаявшиеся души тоже нельзя одним толчком направить к источнику жизни. Тот, кто не может терпеливо ждать, не может быть душепопечителем.
К счастью, у нас в церкви была одна незаурядная сестра. Я позвонил ей и попросил ее накормить несчастную девушку и уложить в постель.
Прежде чем на следующий день я навестил это бедное создание, я отправился к одной здравомыслящей женщине, о которой слышал, что она общалась с умершей продавщицей овощей. Я хотел узнать кое-что о жизни отверженной дочери.
Тут я услышал, что умершая была очень гордодобродетельной женщиной. Но у нее все же была одна слабость: она была безумно влюблена в красоту своей дочери. Причем, дочь была еще совсем малышкой, когда мать в присутствии Марии (таково было имя дочери) постоянно восхищалась ее волосами, глазами, губами, руками, сложением, кожей девочки… Она часто говорила: «Мария, ты так красива, и ты должна постараться не упустить свое счастье». Да, девочка была настоящим идолом своей серьезной и сверхблагочестивой матери.
Неудивительно, что дочь стала гордиться своей красотой и старалась нравиться всем. Окружающие люди, особенно молодые люди, еще больше развили в ней тщеславие. Ей не было еще и 13 лет, когда она однажды пришла домой и рассказала матери: «Один симпатичный молодой человек дал мне эти деньги (талер) за то, что я позволила ему поцеловать меня. И он прошептал мне на ушко: «Ты будешь богатой девушкой, если правильно используешь свою красоту»».
С того времени Мария стала вести себя более развязно и бесстыдно. Вскоре она уже не обращала никакого внимания на запоздалые увещевания матери. Ей еще не было 18 лет, когда она ушла из дома (позволила увести себя). Мать даже не знала, где она находится. В полицию она не обращалась, боясь огласки и позора. Но она очень страдала, что и привело к ее преждевременной смерти.
Таким образом, своей фарисейской праведностью мать сама разбудила в дочери плотские страсти. И когда огонь обвинения охватил ее перед смертью, она прокляла свою дочь. Кто из них двоих был здесь большей грешницей – мать или дочь?..
…Когда я вновь навестил Марию, в ней произошли большие изменения. С выражением счастья в сияющих глазах, она протянула мне обе руки и сказала: «Он посмотрел на меня так же, как на Петра, и Его любящий взгляд оказался сильнее проклинающего взгляда моей бедной матери!».
Был ли кто счастливее меня в тот момент?.. Девушка имела теперь совершенно иное выражение лица. Вчера это была окаменевшая красота, а сегодня – ожившая, преображенная.
Когда мы помолились вместе, на ее лице можно было прочитать слово «мир». Но я увидел (мой опыт в этой области подсказал мне) и что-то другое, а именно: что, вследствие ужасного потрясения, девушка физически была сломлена – она заболела. К сожалению, я не ошибся. Врач, которого позвали к больной, тут же определил начало тяжелой нервной болезни.
Но даже в бреду Мария постоянно говорила о любящих глазах Иисуса. Она тихо умерла, как дитя, которое заснуло на руках у матери. «Мир Мой оставляю вам», - были последние слова, которые я мог сказать ей, и которые она повторила с улыбкой, наверное, раз десять: «Твой мир, о Иисус, Ты оставляешь мне!».
…Никогда не видел я такой красивой умершей, как эта девушка. Блаженная улыбка была на ее устах, - отблеск небесного взгляда, которым Иисус посмотрел на нее.
Через девять дней после похорон матери мы опустили бедную, но все же обогатившуюся Марию в могилу рядом с той, около которой она совсем недавно стояла холодная, как камень. И хотя ее провожали в последний путь только сестра из церкви и две молодые девушки-соседки, я все же с большой радостью говорил свою надгробную речь. Конечно, я говорил о том взгляде, которым Иисус смотрел на Петра…
Но я слышал вдали с небесных высот пение хоров серафимов и херувимов: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!».